Я стояла на остановке и рыдала. Ноги, в промокших от рыхлого снега ботиночках, совсем околели, а я все не знала что же делать дальше, но понимала, что ехать в школу уже слишком поздно, а возвращаться домой — стыдно идаже страшно…

  Я не была уверенна осталось ли еще хоть что-то на карточке для таксофона, но пошел гудок. Сообщив, запинаясь и захлебываясь в слезах, маме о случившемся, я грустно поволокла рюкзак в сторону пустой остановки. Автобус не заставил долго себя ждать — желтый, с нелепыми синими дверями, явно позаимствованными у какого-то другого автобуса, он прикатил как гусеница, жутко извиваясь изза  резиновой гармошки на «брюхе».

  Моим любимым местом было, место слева в передней части автобуса.Из него был лучший вид, там меня никто не беспокоил и мне всегда удавалось занять именно его. 

  За окном плыли грустные зимние пейзажи. Серые тополи с вороньими гнездами, грязное озеро, полное пластиковых бутылок и мусора, которым в последствий был завален весь водоем и на его месте сейчас построен огромный мегамаркет с развлейкательным комплексом. В полупустой обеденный автобус, даже контролер ленился заглянуть — его смех доносился из кабины водителя. Московский мост и Днепр всегда были моим любимым видом из окна в долгих и скучных поездках в школу и обратно, но сейчас и они не были мне в радость — я пребывала в глубокой печали и погрузилась в свои тягостные мысли..

...

  Учебная четверть подходила к концу, а значит — дело шло к Художественному Совету. Ничто не наводило такой ужас на ученика художественной школы как тяжелый и ответственный «Худсовет», ведь помимо обычной учебной программы, ты должен был выставить на экспозицию все плановые, домашние и творческие работы, сделанные за всю четверть и не дай Бог тебе чего-то не успеть! Вся эта гигантская выставка работ учеников, занимала аж три этажа школы, включая все стены и полы не только аудиторий, но и длинного коридора вдоль них и оценивалась она всем составом педагогов живописи, графики, скульптуры, архитектуры, декоративно-прикладного искусства и самой Директрисой, возглавляющeй комитет и преподающeй в  Киевской Художественной Академии. Это означало, что не важно любимчик ты у своего преподавателя, носил ли ты кому-то подачки или просто учился прилежно — всешкольный комитет не знает тебя и потому будет оценивать исключительно твой талант и трудолюбие.

  Это действо начиналось еще за день до назначенной даты. В последнюю ночь перед Худсоветом, ученики занимались оформлением работ, оклеивали их паспарту, дорисовывали, доводили до совершенства, клеили на стены и пол в определенном порядке, а некоторые еще и умудрялись штампонуть пару-тройку новых работ или несколько десятков набросков, недостающих для «плана».

  Комитет выгонял всех в холл, запирал коридор стеклянной дверью и медленно ходил по классам, оценивая каждого как на Великом Судном Дне. Ученикам и их мамам оставалось только со страхом липнуть к той самой стеклянной двери и пытаться прочитать эмоции на лицах членов комитета, если те, приближались именно к их экспозиции и так шли часы… Если по окончании оценки, придя к своей экспозиции, ты обнаруживал что некоторых твоих работ нет — это считалось поводом для неслыханной гордости, ведь комитет забирал в школьный фонд только лучшие работы. Позже, еще одна часть работ могла быть отобрана уже твоим педагогом в свой личный арсенал. Но как позже я узнала, что мой «арсенал» преподаватель продала на выстанке в Германии и за вырученные деньги прикупила сыну школьного барахлишка.

  Конечно же, ниодна работа не могла быть выставлена без скурпулезной оценки и одобрения преподавателя живописи. Именно это я и должна была сделать сегодня. B преддверии Худсовета,  до 4 утра, я рисовала как проклятая два натюрморта и композицию, и самое странное — успела еще и отлично все написала как на одном вдохновенном дыхании. Я была так рада, что справилась и избежала нехватки в «плане»! Более того, я надеялась на благосклонность со стороны преподавательницы, пообещав привезти на последний в четверти классный натюрморт, прекрасный расписной поднос, доставшийся моей маме от ее мамы, который так бы красиво вписался в постановку в народном стиле. Не смотря на бессонную рабочую ночь, эти мысли вселяли в меня заряд энергии, я гордилась собой и летела в школу как на крыльях. И вот..

  Автобус докатил до конечной. Черная грустная толпа пасажиров медленно  толкалась у двери и злобно бормочала, пробиваясь на выход и выпуская пар из легких. Я не хотела опоздать на уроки и торопилась выскочить поскорее. Вот я добежала до троллейбуской остановки и была готова впрыгнуть в свой номер, идущий до школы, как вдруг в тело вонзились иголки ужаса… КУЛЕК!!!!

  Все мои труды, вместе с бабушкиным драгоценным подносом остались в автобусе, которого и след простил.

  Номер я, конечно же, не запомнила. Hикаких особых примет тоже… A без этого кулька кто мне поверит, что я вообще когда-либо работала. Худсовет был под огромной угрозой и от осознания этого мне хотелось умереть… А еще больше меня печалил факт пропажи подноса, который мама так бережно хранила и любила его, как воспоминание о бабушке… Я помчалась к окошку, где отмечаются все проходящие автобусы, но о пропаже никто не слышал. Позвонили в бюро, но и там никаких пропаж не обнаружилось. Позвонили даже в депо — и  все зря… Мне не осталось ничего, как вернуться на остановку и спрашивать прибывающие автобусы..

  Шли часы. Автобусы проезжали бесконечной цепочкой и все, как один, твердили что ничего не находили. А я все ждала и плакала… плакала и ждала. Меня терзал страх, что у моего кулька появился новый хозяин… а может даже кто-то из водителей или контролеров зажали мой драгоценный поднос..

  Ко мне подошла женщина «из окошка» и с соболезнованием сказала:

— Девочка, езжай-ка ты домой. Холодно ведь, а ты уже несколько часов тут ждешь. Сейчас обед, этот автобус мог уйти в ДЕПО и возможно, что сегодня он уже не вернется. Лучше приходи в понедельник — может твой пакет и найдется.

  Мне не оставалось ничего, как согласиться. Заявляться в школу на два последних урока еще и без кулька было бесполезно. Еще и ноги насквозь промокли: подошва в ботинках треснула и при сыром снеге вовнутырь сочилась вода.

  Маме я позвонила по двум причинам: чтобы она не подумала, что я прогуляла и вру о кульке, а для себя — чтобы заранее знать что меня ждет когда я вернусь домой. К счастью, мама проявила гуманность.

...

  Я все еще пребывала в этих воспоминаниях, пялясь стеклянными глазами в окно, хотя ничего и не видела, как вдруг услышала бодрый голос кондуктора:

— Девочка, приехали! Конечная!

  Кондуктор был чем-то похож на персонажа Коровьева: долговязый мужчина, лет сорока, в нелепом пиджаке из горчичного вельвета с кожаными латками на рукавах и с большими светло-серыми глазами. Я сразу поняла, что я его знаю. Еще через мгновение я поняла что видела я его именно сегодня! Да! Да! Это же он! Он тот кондуктор, что был в том завтобусе, в котором я ехала утром! Так может..

Не давая себе больших надежд, дрожащим голосом я спросила:

— Извините… А вы тут утром случайно не находили кулек? На этом месте?

Кондуктор так же бодро и игриво спросил:

— А какой кулек? Не черный случайно?

— Да! Да! Черный! — еле сдерживала эмоции я, но кондуктор не торопился давать ответ:

— А что там внутри?

— Там катрины, расписной поднос и два бутерброда — как можно точнее описала я, чтоб уж точно поверил.

— Да, был такой.

— Как был? А где же он сейчас? — испугалась я.

— Да не волнуйся, здесь он! В кабине у водителя катается. — подоброму успокоил меня Коровьев.

  От неожиданной радости у меня накатились слезы. Надо же как иногда учит нас жизнь — я так долго и мучительно искала кулек, а стоило перестать, как жизнь сама посадила меня в нужный автобус и всю дорогу, пока я оплакивала пропажу, она была в нескольких метраx от меня, в кабинке водителя.

  Тогда, впервые в жизни, я говорила с кондуктором как с приятным человеком, а не злобным дядькой, который требует деньги. При следующих встречах мы уже друг-друга узнавали и радостно приветствовали, но проработал на рейсе он не долго — всего через месяц я уже его не встречала. Зато до сих пор помню тот горчичный пиджак и большие серые глаза.